"Щелкунчик", по воспоминаниям Н. Мандельштам, – "домашнее название" стихотворения О. Мандельштама "Куда как страшно нам с тобой...":

 Куда как страшно нам с тобой,
 Товарищ большеротый мой!
 
 Ох, как крошится наш табак,
 Щелкунчик, дружок, дурак!
 
 А мог бы жизнь просвистать скворцом,
 Заесть ореховым пирогом...
 
 Да видно нельзя никак.
 
 Октябрь 1930
 Тифлис

Этим стихотворением открываются "новые стихи" (с "новым голосом") поэта – стихи 1930-х годов, когда была создана едва ли не половина всех его лирических произведений. К Мандельштаму в это время возвращается поэтическое дыхание, стихи идут "неостановимо, невосстановимо"; в сравнении с предшествующим периодом творчества, они иные – напористые, импульсивные, страстно-откровенные. Мандельштам уже знал, что его поединок с государством закончится для него трагично, и это знание освободило, раскрепостило его: он обрел решимость договаривать все до конца. Страх и его преодоление, подчинение парализующему страху и изживание его, приятие своей судьбы как неизбежности, как добровольной жертвы – вот тема стихотворения. После него – после окончательного выбора позиции на уровне модели поэтической судьбы – было неизбежно появление и "Как светотени мученик Рембрандт...", и "За гремучую доблесть грядущих веков...", и "Нет, не спрятаться мне от великой муры...". Логическим следствием стал и "прямой и потому прямолинейный" (С. Аверинцев) поступок Мандельштама – стихотворение "Мы живем, под собою не чуя страны, // Наши речи за десять шагов не слышны..."

Поэтика Мандельштама отличается многодонностью, усложненностью образов, и щелкунчик – адресат этого знаменитого поэтического обращения – образ также многозначный, зашифрованный несколькими "шифрами". Обусловленный фактами реальной биографии Мандельштама, этот образ стал емким художественным обобщением – двойником поэта, символом его крестного пути. Щелкунчик эволюционирует, перекликается с другими, близкими ему образами в поэзии Мандельштама, вступает в диалог с европейской (средневековой) культурной традицией, обрастает дополнительными смыслами. Образ, мотив, идея щелкунчика интертекстуальны, причем интертекстуальность проявляется не только на уровне поэтических текстов Мандельштама, но и прозаических, и эпистолярных, и "текста" биографии поэта (ср.: "Если наша жизнь не текст, то что же она такое?"). То есть щелкунчик – это образ-интертекстема в жизни и творчестве поэта, и небезынтересно проследить его эволюцию и различные грани, варианты воплощения.

Обратимся к истокам "щелкунчика".

В случае с Мандельштамом даже, казалось бы, однозначные биографические реалии неоднозначны. В комментариях к двухтомному собранию сочинений говорится, что "стихотворение обращено к Н.Я. Мандельштам". По воспоминаниям Надежды Яковлевны, оно написано в Тифлисе в 1930 году: "30 сентября – мои именины... Моя тетка принесла мне в гостиницу домашний ореховый торт. О.М. прочел мне эти стихи позже других из "Армении”, но сказал, что оно пришло первое и "разбудило" его..." Товарищ – так на правительственной даче... жены называли мужей. "Я над ними смеялась – чего они играют еще в подполье? О.М. мне тогда сказал, что нам бы это больше подошло, чем им. Крошится наш табак – в Тифлисе... исчезли промышленные товары и папиросы... Попадались нам и табаки для самокруток, но не отличные кавказские табаки, а бракованные и пересохшие – они действительно крошились".

Обращено стихотворение к Н. Мандельштам не случайно, и оно значит намного больше, чем простое поэтическое посвящение или обращение. Щелкунчик – это внешний "портрет" Надежды Яковлевны, верного друга, "дружка", "большеротика", "птенчика", "воробышка с перчаточками"... Эти и другие ключевые, опорные в стихотворении "Куда как страшно нам с тобой..." слова ("острия слов". – А. Блок) мы встречаем в письмах О. Мандельштама к Надежде Яковлевне в Ялту 1926 года: "птица моя, воробышек с перчаточками"; "птица моя", "родная пташечка"; "Надька, знай, прелесть моя, большеротик мой, что я весь насквозь ты и о тебе"; "Надик, мы как птицы кричим друг другу – не могу, не могу без тебя"; "Надик, дружок мой ласковый"; "Милый, неужели тебе хватило твоих грошиков? Неужели ты не замерз? Ведь ты такой заброшенный, голенький, с корзиночкой, как у солдата-призывника"; "Не плачь, ласточка, не плачь, желтенький мой птенчик"; "Родной мой птенец, Надик миленький!" И лексика, и тон, и пронзительное нежно-трагическое чувство прорастают из писем поэта в его стихи, и чисто эмоционально "куда как страшно нам с тобой..." воспринимается как продолжение писем Мандельштама к жене, как афористическая, образная формула их общей судьбы. Это чувство появляется еще и потому, что проза Мандельштама (особенно эпистолярная проза) лирична (даже в "бухгалтерии" – в повторяющихся в письмах, как заклинания, подсчетах скудных гонораров), и она организована по тем же принципам, что и стихи – в них очень важную роль играют ключевые слова: "Всякое стихотворение – покрывало, растянутое на остриях нескольких слов. Эти слова светятся, как звезды. Из-за них существует стихотворение" (А. Блок "Записные книжки"). Общность судьбы лирического героя и его адресата (в реально-биографическом плане – Надежды Яковлевны Мандельштам) явственно прочитывается в Щелкунчике, подчеркивается местоимением "мы".

В соответствии с еще одной версией щелкунчик – это автобиографический образ, это сам поэт с его "птичьим обличьем". В известном стихотворении Арс. Тарковского "Поэт" Мандельштам узнается без труда:

Щелкунчика – О.Э. Мандельштама – мы встречаем в воспоминаниях В. Катаева "Трава забвения", где находим и объяснение этого второго "имени" поэта в 1930-е годы: "щелкунчик" – деревянная игрушка для раскалывания орехов. Катаеву принадлежит выразительнейший психологический этюд – описание неожиданной, случайной встречи Маяковского с Мандельштамом-щелкунчиком: "Некоторое время они смотрели друг на друга: Маяковский ядовито сверху вниз, а Мандельштам заносчиво снизу вверх, и я понимал, что Маяковскому хочется как-нибудь получше сострить, а Мандельштаму в ответ отбрить Маяковского так, чтобы он своих не узнал... Лучше всего изобразил себя сам Мандельштам: "Куда как страшно нам с тобой, товарищ большеротый мой!..” Он сам был в этот миг деревянным щелкунчиком с большим закрытым ртом, готовым раскрыться как бы на шарнирах и раздавить Маяковского, как орех". (Выделено курсивом мной) Прочтение стихотворения Мандельштама как обращения к собрату, игрушке-щелкунчику, привносит в текст произведения новую тему: тему внутренних страданий внешне беспечного артиста, вынужденного скрывать свою боль, трагедию на публике. Причем кажущаяся внешняя легкость, беспечность – это качество, скорее навязанное поэту самой публикой, не способной понять ни причину, ни характер духовной (вечной, по Мандельштаму) драмы художника. Щелкунчик – это двойник поэта по трагическому крестному пути, выбранному осознанно.

В вариантах стихотворения встречаются разночтения, сужающие атмосферу почти всеобщего в то время, парализующего страха, и потому художественно менее оправданные в данном случае: "Стих 1. Куда как страшно мне с тобой; // 3. Ох, как крошится мой табак...". Единственное число здесь снимало бы тему двойничества героя, переводило бы ее в индивидуально-рефлексийный план. Интересна эволюция "деятеля" в этом стихотворении: от конкретного "мы" в начале стихотворения ("страшно нам с тобой") до неопределенного "мог бы жизнь просвистать скворцом". Кто "мог бы": лирический герой (в метафорическом смысле, в таком случае "просвистать скворцом" фразеологизируется, не расчленяется) или щелкунчик (тот, кто противоположен скворцу, в смысле конкретном)? Эти слова в равной степени могут относиться и к лирическому герою, и к его двойнику-щелкунчику. При том, что у них много общего, каждый свой выбор совершает сам и за свой выбор несет ответственность.

От компромисса с властью, щедро оплачиваемого, лирический герой отказывается бесповоротно, хотя и не без сожаления. Твердость лирической позиции героя усиливается в стихотворении несколькими компонентами. Прежде всего это предшествующее (в шестом стихе) емкое многоточие, которое развивает тему незавершенных колебаний. В много- точии прочитывается скрытый повтор: после "...просвистать скворцом, // ...заесть... пирогом..." мы мысленно еще продолжаем перечислять несложный набор жизненных благ, укладывающихся в рамки однозначных глагольных действий (просвистать, заесть и т.п.) и заданный однообразной унылой рифмой с ударным [о'] и завершающим обе строки сонорным протяжным звуком [м] ("скворцом // пирогом"). Колебания лирического героя решительно прекращает последняя строка, расположенная отдельно, состоящая из одного стиха (одной строки) вместо двух в предыдущих строфах, с мужской рифмой, с восходящей интонацией и потому особенно энергичная, решительная, выразительная: "Да видно нельзя никак".

В одном из рукописных вариантов стихотворения "Куда как страшно нам с тобой..." в строке пятой вместо слова "скворец" встречается слово "щегол", но "щегол" здесь невозможен, он оказался здесь, скорее всего, случайно, по аналогии с более поздними стихами о щегле (см. об этом далее). В пятой строке этого мандельштамовского стихотворения (исходя из его образной логики) может и должен быть только "скворец".

В анализируемом стихотворении прямо не говорится, что щелкунчик, противопоставленный скворцу, – щегол. Щегла как лирического двойника поэта мы встретим в более поздних воронежских стихах 1936 года.