Очередная новость «извне»: на каком-то
большом совещании в горкоме упомянули фамилию «Высоцкий». Приятного
мало: «Театр на Таганке выгнал Высоцкого, так его подобрал «Мосфильм».
Во- первых, театр не выгнал, на днях даже репетировал в горьковской
«Матери», а во-вторых, если кто и подобрал, то не «Мосфильм», а Одесса.
Юнгвальд-Хилькевич задумал нечто вроде
оперетки на революционные темы. Материал документальный — знаменитое
«лит- виновское дело» 1910 года, когда большевики с помощью артистов
переправляли из-за границы в Россию нелегальную литературу и оружие.
Сценарий примитивный, зато есть где разгуляться. Тем более всю эту
буффонаду, костюмированное представление Георгий-
Юрий предложил насытить всякими
веселыми вставными номерами, в том числе и песнями. Канкан, девки
пляшут, ногами машут, шансонье Жорж Бенгальский (он же подпольщик
Николай Коваленко) поет куплеты:
Все в Одессе—море, песни,
Порт, бульвар и много лестниц,
Крабы, устрицы, акации, мезон шанте, —
Да, наш город процветает,
Но в Одессе не хватает
Самой малости — театра-варьете!
Не желаете разрешать концерты вживую — я
вам с экранов зашарашу, лишь бы «Ангвальд» в последний момент не
струхнул. Хотя к чему там можно придраться? Тема вполне идеологически
выдержанная. Песни-пляски, ну и что такого? Если Владимир Ильич говорил,
что революция — праздник порабощенных, то какой же праздник без
веселья, переодеваний и маскарада?
Как ни странно, с утверждением
Высоцкого особых проблем не было. «Тогда это была сумасшедшая прихоть
зампреда Госкино Баскакова, — рассказывал режиссер. — У него была такая
фраза: «Вот джинсы в кино изобрели. Я хочу, чтобы наш революционный
герой был такими джинсами-символом».
Из «глубины сибирских руд» — памятного
Выезжего Лога — в Одессу вслед за Высоцким прибыла Лионелла Пырьева. Ее
ждала роль «несравненной мадемуазель Софи», верной соратницы господина
революционера. Режиссер-постановщик «Гастролей» горевал: «...не
утвердили Риту Терехову. Это был своего рода компромисс за утверждение в
роли Высоцкого. У Тереховой осталась обида. Я не борец!..» После проб
Маргарите Борисовне расторопные ассистенты Хилькевича прислали
телеграмму, мол, вы нам не подходите из- за сильной разницы в росте с
главным героем картины. Она долго хохотала, рассказывая о благовидном
поводе для отказа «революционеру Коваленко». А он возмущался: «Дураки!
Хумингуэя не читали: «В постели все одинокового роста»!»
Обстановка на съемочной площадке царила
легкомысленно-лирическая. Лионелла Пырьева хохотала, вспоминая, как в
«Хозяине тайги» она Высоцкому-Рябому пощечину дала (по сценарию), а
теперь у него появилась возможность «отомстить» — «там он мне две
пощечины «отвесил», а целовал бессчетное количество раз...»
Но когда посреди съемок в Одессу
врывалась Марина Влади, все тотчас менялось: «Подкатила на «Волге», —
обиженно поджав губы, вспоминала Пырьева. — Володя тотчас увидел ее,
подлетел к ней, затем последовал долгий-долгий поцелуй, как иной раз
бывает в фильмах... Окружившие их были в полнейшем восторге: «Ой, вы
посмотрите сюда, это же Марина Влади!..» Поселилась наша романтическая
пара не в гостинице, а на даче — или у Говорухина, или у
Юнгвальд-Хилькевича...»
Правда, одесские гранд-дамы, замечая на
улицах родного города Высоцкого в обнимку с Мариной Влади, шушукались:
«Она такая красивая, что она в нем нашла?»
Когда закончились «Опасные гастроли»,
их создатели с садистским наслаждением принялись ждать реакции критики. В
ожиданиях не ошиблись. Все — от «Правды» до «Литературки» — заклеймили
авторов фильма под общим девизом: «Нельзя превращать героику в игру!»
— Володь, почитай «Советский экран». Там на «Гастроли» уже рецензии-эпиграммы стали печатать:
Нам выдал киноаппарат
Гибрид ревю и мелодрамы.
И смесь подпольных эскапад —
С красотами Одессы-мамы.
— И кто, Михалков? Нет? Волин? Первый раз слышу. Ну что ж, спасибо ему за рекламу. Правда, народ в кино и так валом валит...
***
«Театр выгнал, а «Мосфильм»
подобрал...» Большего оскорбления придумать было нельзя. В начале мая
артист Высоцкий вновь работает на Таганке.
— Почему мы вернули его? — пытался объяснить Любимов. — Потому что мне показалось, что он что-то понял.
Высоцкий действительно что-то понял. И
не только о производственной дисциплине. Но и то, что ему уже становятся
тесноваты рамки актерской профессии. Начала тяготить самая нижняя
ступенька в творческой, театральной и киношной иерархии. Сам публично
говорил: у нас ведь как — внизу актер, потом — режиссер, затем — автор, а
выше только господь Бог.
Поэтому заинтересованно включился в
работу над спектаклем «Час пик». Инсценировку по модной повести Ежи
Ставинского написал Смехов. Высоцкий вместе с Буровым был официально
назначен ассистентом режиссера-постановщика. На первой же репетиции
дебютант смутил всех чрезмерным напором, азартом и общим неприятием
артистов: «Он что, будет нам что-то объяснять, учить?» Плюнул,
развернулся и уехал. В следующий раз появился на «Часе пик» только на
премьере.
...Видимо, его задели мои настырные
вопросы о Таганке как сугубо режиссерском театре. Он начал отбиваться:
был Станиславский — был его театр, Вахтангов, Брук — у них родились свои
коллективы. Все нормально... У режиссера Любимова свой театр, почему
нет?.. Но в то же время чуть-чуть иронизировал, скрывая улыбкой
скопившееся раздражение, и раз за разом повторял, что в театральной
иерархии актер где-то на самой нижней ступеньке...
Его теснили жесткие рамки, хотя и
понимал, что без дисциплины, без режиссерского диктата спектакля никогда
не будет. И любимовский призыв — «Тащите все, что придумаете!» — может
быть безжалостно перечеркнут, отброшены твои идеи, если уже выстроена,
сконструирована незыблемая схема, и шаг влево-шаг вправо считается
наглым побегом за флажки...
Высоцкий сопротивлялся. Хотя и говорил,
что «для меня Любимов был и остается режиссером номер один. На мой
взгляд, большинство удач нашего театра — результат найденного Любимовым
принципа совмещения условного с безусловным. Не знаю, насколько этот
принцип первичен или вторичен, разбираться в этом — дело театроведов.
Важно, что благодаря ему театр обрел индивидуальность. И, конечно,
благодаря постоянному поиску, постоянному эксперименту. Одно время я
думал: может быть — хватит? Может быть, пора остановиться? У театра есть
свое лицо, свой зритель, чего же еще? А потом понял: этот поиск и есть
«лицо» театра, остановиться — значит, потерять его».
Соглашаясь с требованиями Любимова,
поэт Высоцкий в своих песнях невольно, может быть, сам того не желая,
через образ, через метафору обнажал суть их взаимоотношений.«Но тот,
который во мне сидит, считает, что он истребитель.», «Я скачу, но я
скачу иначе...», «Я устал от ударов ладоней...» Но конфликты между ними
были конфликтами из разряда тех, которые бывают между самыми близкими и
дорогими друг другу людьми.
***
«Соглашайся хотя бы на рай в шалаше, если терем с дворцам кем-то занят!» — предлагал поэт своей любимой.
Первым «раем в шалаше» стала для них
квартира верного друга Севы Абдулова в самом центре Москвы, на Тверской
(тогда улице Горького), в знаменитом доме, стены которого могли бы
успешно Заменить мемориальные доски. «Мы, — вспоминает Марина, — тут в
первый раз вместе жили, как говорится. И Севочка одолжил нам свою
комнату. Меня трогает очень это место. Оно полно воспоминаний...» Она
очень целомудренно вспоминала тот вечер и свои чувства к Владимиру: «Мы
обедали у одного из его друзей. И я говорю ему: «Я остаюсь с тобой». От
радости он безумствует. Я тоже. И так тихая любовь становится страстью. Я
действительно встретила мужчину моей жизни... В Володе есть что-то от
бесконечной преданности, одаренности, от личности исключительной, общей с
моим отцом...»
Осмелюсь предположить, что
встречавшиеся в ее жизни мужчины были намного красивее, изысканнее,
утонченнее Владимира, но ни от одного из них не исходило такой простоты и
ясности, такой пронзительности и неожиданности, как от Высоцкого. И эти
его чисто мужские качества Марину по-женски и по-человечески просто
пленяли.
Она в самой превосходной степени
говорила о своем «Володье»: «Он был очень-очень нежный. С ним было так
легко жить... Когда был в своем нормальном состоянии, он был мягким,
добродушным, тактичным и очень щедрым. Он был работяга. Работал днем и
ночью. В этом смысле он был очень сильным, но не был «твердым» Ее слова
словно бы аукались с поэтическими признаниями мужа: «Я не был тверд, но не был мягкотел...»
Людмила Абрамова говорила, что ушла от
Высоцкого, когда почувствовала, что уже не нужна ему как опора, как
помощник, как поддерживающее начало. А может быть, ему и не нужна была
именно такая жена, которая бы видела свое призвание в том, чтобы
выступать дисциплинирующим стержнем, егерем, выставляющим на снегу
красные флажки, чтобы строптивец осознал в конце концов, что «мне нельзя налево, мне нельзя направо. Можно только неба кусок, можно только сны»?
«Мы всегда на краю расставания и новой
встречи, что заставляет не замечать ненужные мелочи, раздражаться, —
признавалась Марина. — Долгие годы мне нравилось быть любимой. Я любила
мужчин — мне нравилось в них мое отражение... Я любила любовь,
удовольствие, получаемое мною, и сознание обладать кем-либо. И,
безусловно, я верила, что отдаю всю себя, и не выносила, не получая
взаимности. Для меня невыносимо быть обманутой, я рвала все отношения...
Либо живешь с человеком и никого рядом, либо живи одна. В моей жизни
всегда было так! Никаких авантюр! Никогда! Это вовсе не пуританство. Это
моя личная мораль... У меня необычайная жажда быть любимой,
единственной, землей и небом. Быть всем. И если я замечаю, что это
совсем не то, я спускаюсь с небес. Володя заставил меня измениться!..
Иногда он нуждается в материнской помощи, чтобы я потрепала его за уши.
Он меня подавляет своими признаниями: «Я приношу все к твоим ногам, но
отдавай мне тоже все»...Безумие нас обоих. Общее наше безумие...»
Влюбленная женщина гордилась: «Я умею
любить. Это точно. Я умею любить потому, что отдаю все. Но и беру все
тоже, конечно... Максималистка... Решение всегда остается за
женщиной...»
Им всего лишь по тридцать. Как считает
Марина, между тридцатью и сорока — лучший возраст для женщины. Ею уже
пережито многое, материнство, любовь... Она уже в полной зрелости своего
ума, но она еще молода. «Она может новую жизнь начинать — то, что у
меня было с Володей. Это самый богатый момент. Я тогда выглядела на
восемнадцать, а у меня уже было трое детей...»
Самые зоркие люди — художники. Борис
Диодоров говорил, что когда Владимир пел, «Марина воспринимала его
совершенно восторженно. Как-то очень по-женски она впитывала каждое
слово... Марина восхищалась им тогда...». В память фотографа Валерия
Плотникова врезался мимолетный момент, когда ему при съемке мешали
волосы Высоцкого: «Я попросил Марину: «Причеши Володю». Марина начала
причесывать, и я вдруг увидел, что лицо у него стало детским, таким,
каким бывают лица детей, когда их причесывает мама...»
Полный текст этой главы скачивайте по ссылке вверху страницы.
|