Лондон. Типография Филдинга. 1609 год
— Я нашел их, отец! Я раздобыл эти рукописи. — Томас бросил на стол стопку исписанных мелким почерком листков бумаги.
— Что ты опять притащил в типографию? —
Торпу всегда было интересно, что принес сын, но по заведенной привычке
он продолжал ворчать. — Очередные советы по обустройству сада?
— Отец! Я нашел сонеты Шекспира!
— Но, насколько я помню, он до сих пор жив, — съехидничал старик.
— Да, жив. Но при чем здесь это? — младший Торп пожал плечами.
— При том, что он никому не давал права
публиковать сонеты. Шекспир писал их давно, лет пятнадцать-шестнадцать
назад. Последние годы он сонеты забросил. К нему обращались многие с
просьбой дать разрешение их опубликовать. Он был категоричен в своем
отказе.
— Отец! Ты меня удивляешь. Многие из
шекспировских пьес публиковали без его ведома. Да он и не единственный
такой автор! Будто ты всю жизнь публикуешь лишь то, на что получаешь от
авторов разрешение, — сын кипятился и не пытался скрыть раздражения,
которое вызывали у него слова отца.
Торп с трудом встал из своего старого выцветшего кресла и подошел к столу. Он осторожно взял в руки исписанные листки:
Возненавидь, когда любовь умрёт,
Со всеми вместе. Будь моей бедою,
И жалость ты не принимай в расчет,
Когда стою с поникшей головою.
Когда увидишь, что не плачу я,
Не требуй победителю награды;
И после бури нет дождливей дня,
В который рай оборотился адом.
Не будь последним, кто меня оставит, —
Ведь худшее свершится надо мною,
Хочу почувствовать вначале
Всю боль, что заготовлена судьбою.
И вот когда тебя я потеряю,
Другую боль уже не ощущаю
— Сонет номер девяносто, — произнес Торп
медленно, прочитав его вслух, — это не его сонет, — он переворошил всю
стопку, — здесь их слишком много!
— О чем ты говоришь, отец? Что значит много? Сколько уж есть.
— Где ты их раздобыл? — спросил Торп, внимательно глядя на сына.
— Принесли добрые люди. Они же всплывали
то здесь, то там. Я уже два года пытаюсь их собрать все вместе. И вот
удалось! — молодой человек гордо махнул рукой в сторону стола.
— Не удалось, — отец снова просмотрел сонеты, — Шекспир написал около тридцати сонетов. Не более. Остальные написаны не им.
— А кем? И откуда ты знаешь, сколько он написал?
— Я всегда следил за его творчеством и
даже издал пару пьес. Сонеты вращались в литературных кругах лет шесть. И
их было немного. Я, как и ты, пытался их собирать. Но в 1599 году
Шекспир бросает писать сонеты, — объяснял старик, — он не дает
разрешения на их публикацию. Тобб, ты помнишь Тобба?
— Конечно! Наш главный издательский «пират», — Томас кивнул.
— Он попытался было издать сонеты. Году
примерно в 1600-м или 1601-м. Вышел большой скандал — говорили, что
только два сонета принадлежали перу Шекспира. Я думаю, что больше. Но
далеко не все. Ходили разговоры, что Шекспир сам распространял эти
слухи, чтобы его не могли обвинить в публикации чужих сонетов под своим
именем.
— Кому принадлежали остальные?
— Неизвестно. Но именно их таинственный
автор настаивал на запрете публикаций. Тираж исчез из всех книжных лавок
и из типографии Тобба, — Торп показал на стол, — там тоже не его
сонеты. Чьи, не знаю. Но мы с этим связываться не будем. Когда я
расспрашивал Тобба про то издание, он сказал, что и говорить о нем не
хочет. Был страшно напуган, и заверил меня, что ни одного экземпляра у
него не осталось, включая рукопись, по которой он печатал книжку.
— Отец, ты не знаешь, кому принадлежат
сонеты. Почему не самому Шекспиру, толком объяснить не можешь. Все
сонеты написаны одной рукой — мне достали рукопись. Ты видишь, они явно
писались в одно время. То есть Шекспир вполне мог захотеть их издать.
Почему нет? Мог собрать все свои сонеты и переписать для типографии, —
молодой человек был так красноречив и убедителен, что сам начинал верить
в эту версию, — поверь, мы лишь опередим других!
— Их печатать нельзя! — старик хлопнул
рукой по столу. — Пока хозяин здесь я, это издание не выйдет. —
Сгорбившись еще больше, чем обычно, он вышел из комнаты.
По прошествии нескольких месяцев
Торп-старший умер. Вскоре в типографии были отпечатаны свежие экземпляры
новой книги. На ней было написано: «Уильям Шекспир. Сонеты».
Сонетов насчитывалось сто пятьдесят четыре…
Лондон, Тауэр, 1558 год
В тот день Лондон кишел людьми.
Представители всех сословий, бедные и богатые, толстосумы из Сити и
простые рыночные торговцы, старики и студенты, высыпали на улицы города.
Всюду висели флаги, разноцветные ленты и гобелены, призванные украсить
убогие, грязные улицы, по которым двигалась процессия.
Порой ей казалось, что она выиграла
войну, не меньше. Ведь именно так встречают армию-победительницу —
радостными выкриками, фейерверками, восхищенными взглядами, которыми
одаривает тебя толпа. Она махала им рукой и улыбалась, пытаясь не
обращать внимания ни на холодный, пронизывающий ветер, дувший со стороны
Темзы, ни на начинавший накрапывать дождь.
Медленно они приближались к истинной цели
своего пути — Тауэру. Мрачная башня возвышалась на фоне темного,
покрытого тучами неба. Воспоминания обрушивались на нее, будто морской
шторм, от которого не укрыться, не спрятаться, — все равно накроет с
головой, ударив всей своей силой о хрупкую деревянную палубу корабля.
Многолетнее заточение в башне, где день и ночь сменяли друг друга со
сводившей с ума монотонностью, казнь матери, которую не видеть позволяли
лишь льющиеся из глаз слезы, и отчаяние, окутывавшее все ее существо
сильнее и сильнее, — вот что запомнилось и придавало сил сейчас.
Елизавета гордо посмотрела на окружавших
ее всадников. Кого из своей свиты она приблизит? Кого удалит с глаз
долой? Кто станет ей верным другом? «У королевы не может быть друзей, —
напомнила она себе, — существуют только враги или те, кто на данный
момент таковым не является».
Совсем близко скакал Роберт Дадли, друг
детства, несколько лет гулявший вместе с ней по внутреннему двору Тауэра
и пылко смотревший на нее из тюремного окна напротив. Роберт поймал
задумчивый взгляд Бэт и подмигнул ей игриво. Ее улыбка стала чуть шире и
более искренней. Роберт слегка пришпорил коня и прогарцевал вперед. Он
обернулся — королева смотрела ему вслед…
Наконец процессия оказалась возле Тауэра.
В пурпурной мантии, подбитой горностаем, Елизавета остановилась возле
входа в свою бывшую тюрьму. Несмотря на холод и ветер, она не спешила
заходить внутрь. Когда-то она на коленях молила Бога о пощаде и
справедливости. Час пробил — теперь эта страна у ее ног. Нищая,
униженная, страдающая Англия была не лучшим владением для монарха. Но ей
было достаточно и этого.
— Божьей милостью поднимаюсь я на этот трон. — Елизавета окинула взглядом приближенных и шагнула в здание.
Даже те, кто считал ее незаконнорожденной
самозванкой, увидев молодую королеву у входа в Тауэр, признавали ее
королевское происхождение. Рыжие волосы Генриха, темно-карие,
практически черные глаза Анны Болейн, дедовский нос с горбинкой, а
главное — четко прочитывающийся жесткий и расчетливый характер, вкупе с
хитростью и осторожностью делали Елизавету достойной наследницей
престола.
А в Тауэре по-прежнему холодно, попытки
хоть как-то прогреть помещения к приезду королевы особым успехом не
увенчались. Огромный зал отапливался одним камином. Да и каменные стены
башни сохраняли холод гораздо лучше, чем тепло.
— Дворец вовсю готовят к переезду, Ваше Величество, — заверил Елизавету один из придворных, — вы здесь ненадолго.
— Надеюсь, — усмехнулась королева и
передернула плечами, с которых сползла горностаевая мантия, — что ж,
займемся более неотложными делами. Англия ждать, не готова.
Постепенно комната заполнилась людьми. В
зале воцарилось молчание. Елизавета снова посмотрела в сторону реки:
«Мне нужно время. Время и мир. Очередную войну страна не переживет.
Милостью божьей я вышла из тюрьмы и стала королевой. Милостью божьей
Англия избежит войны и получит необходимую передышку».
Придворные продолжали, молча смотреть на
свою королеву. О положении дел в стране многие из них знали гораздо
больше, чем их госпожа, потому что разоряли казну с усердием, достойным
лучшего применения. Большинство были уверены, что опытные французский и
испанский короли переиграют двадцатипятилетнюю женщину, вошедшую на
шаткий английский престол.
— Начинать мы собираемся с денежной реформы, — неожиданно твердо произнесла Елизавета.
— Предыдущие провалились, — подал кто-то голос.
— Вы имеете наглость сравнивать меня с
предыдущей королевой, которая являлась наглой самозванкой? — голос
Елизаветы зазвучал еще громче. — Пожалуй, этим мы и докажем, что не
просто так взошли на трон, — слова эхом прокатились по холодному
помещению, — если мы здесь по воле Всевышнего, то и реформы наши будут
иметь успех. Если нет, — королева замолчала, но никто не смел, вставить и
слово в образовавшуюся паузу, — значит, самозванка — я и место мое в
Тауэре навеки!
Мантия снова сползла с оголенных плеч
королевы, но она не стала кутаться в теплый мех и продолжала стоять у
окна, лишь слегка повернув голову в сторону своих подданных.
Вскоре зал опустел, и Елизавета осталась
одна. Она ходила из одного конца комнаты в другой в тщетных попытках
согреться и одновременно собраться с мыслями. Обещания, которые она так
щедро раздавала, казались ей теперь не то, что трудновыполнимыми, они
казались невыполнимыми вовсе.
— Что королевой во дворце, что узницей в
темнице… Одна! — Елизавета прислонилась лбом к холодному камню. — О,
нет. Я не позволю так просто согнать меня с трона!
Со всех сторон враги. Ей ли не знать
этого? Ей ли не понимать, сколь хрупок мир на небольшом острове, в
результате многочисленных интриг перешедшего в ее руки? Франция и
Испания — главные враги английского трона — в предвкушении очередной
игры. Елизавета будет прекрасным призом в случае выигрыша, невестой с
чудесным приданым.
— Чтобы в этой игре выиграть мне,
придется обвенчаться со своей страной. Ну что ж, чем голову на плаху,
так лучше в одиночестве прожить остаток жизни, — Елизавета, стоя у окна,
не могла оторвать взгляд от грязных вод Темзы, — мужчины наивно
надеются жениться на английском королевстве. О, если б ими двигала
любовь! — она усмехнулась. — Но это чувство ими забыто, стерто из
сердец. Любовь — удел простолюдина. Королеве не пристало надеяться на
изъявление искренних чувств.
До королевы донесся шум с улицы. Народ праздновал ее восхождение на престол.
— Они радуются любому новому правителю,
надеясь на то, что следующий будет лучше предыдущего, надеясь на
мудрость того, кто стоит выше их, того, кто послан Богом, — Елизавета,
замерзнув, встала и снова начала мерить шагами комнату, — мечты о любви
следует похоронить в Тауэре. Кто ж искренне полюбит королеву? — она
вспомнила влюбленные глаза Роберта, и печальная улыбка на минуту озарила
ее лицо. — Нет, служить любви теперь не мой удел.
В дверь постучали. Елизавета вздрогнула и обернулась на стук.
— Войдите, — произнесла она, и в комнате появился Роберт Дадли, — я только что думала о тебе.
— И что, Бэт? Какие это были мысли? Надеюсь, ничего плохого? — Роберт склонился к ее руке для поцелуя.
— Разве я могу думать о тебе плохо?
Думала, на какую должность тебя назначить при дворе. Должность, которая
была бы тебя достойна, — Елизавета посмотрела вокруг, — ты видишь, я
возвратилась обратно в Тауэр. Пусть я и королева, но все равно сижу в
тюрьме.
— После Рождества ты сможешь въехать во дворец.
— Тауэр преследует меня, — королева вздохнула, — как бы я хотела, чтобы эти дни прошли быстрее. Слишком много воспоминаний…
— Согласен. Когда я шел сюда, то тоже не
мог отделаться от ощущения, что снова попал в заточение, — Роберт
подошел еще ближе, — единственное, что всегда скрадывало мое пребывание
здесь, — это твое присутствие рядом.
— Не надо, Роберт, пустых слов. Мы оба знаем, нам не быть вместе.
— Почему? Ты разлюбила меня? Взойдя на трон, забыла былое увлечение? — Дадли смотрел ей прямо в глаза.
— Ты женат. А я стала королевой. Два этих
факта не дают нам соединиться. Любовь тут ни при чем. И ты знаешь об
этом не хуже меня.
— Я люблю тебя. И всегда буду любить,
Бэт. Тебе никуда не деться от моей любви, будь ты хоть сто раз
королевой. — Он снова взял ее за руку. Елизавета чувствовала, как ей
становится жарко. Казалось, с его прикосновениями холодный, равнодушный
Тауэр теплеет. — О чем ты думала здесь одна, Бэт? Ведь не только о том,
какую мне дать должность.
— Я думала о том, что теперь никогда не выйду замуж, — решительно произнесла она.
— Странное решение. К тебе будут свататься лучшие женихи. Тебя заставят сделать выбор в пользу Англии, — грустно сказал Роберт.
— Если делать выбор в пользу Англии, то нужно оставаться девственницей.
— Разве? — Дадли насмешливо приподнял одну бровь.
— Именно так. По крайней мере, официально. Ступай, Роберт. Я устала.
— Сегодня был тяжелый день, — кивнул
он, — отдохни, моя королева, — он еще раз поцеловал ей руку, — другие
дни будут не легче. Но помни, что я тебе сказал. На меня ты всегда
можешь рассчитывать. На меня и мою любовь к тебе, Бэт.
Они стояли друг против друга. Ей было
двадцать пять, ему двадцать шесть — практически ровесники. Он —
темноволосый, с тонкими чертами лица, она — рыжая, с кожей цвета
алебастра. У обоих — гордый взгляд красивых карих глаз, в которых навеки
застыла ничем не смываемая печаль. Они не знали, что впереди у них
целых тридцать лет или всего лишь тридцать лет? Страданий, любви,
преданности и долгих впустую прожитых дней врозь…
Дадли повернулся к ней спиной и пошел к выходу.
— И я тоже люблю тебя, Роберт, —
прошептала Елизавета еле слышно, — и если бы ты не женился тогда, восемь
лет назад, то у тебя было бы больше шансов стать королем Англии, чем у
всех заморских принцев, вместе взятых.
Она открыла свою шкатулку, вынула лист бумаги и начала писать:
Возненавидь, когда любовь умрет,
Со всеми вместе…
|